Ахмадулина Белла - ახმადულინა ბელა
Персиковое дерево
ატმის ყვავილები
Опять смеркается, и надо,
Пока не смерклось и светло,
Следить за увяданьем сада
Сквозь запотевшее стекло.
Давно ли, приминая гравий,
Я здесь бродил, и на виду,
Словно букет меж чистых граней,
Стояло дерево в цвету.
Как иноземная царевна,
Казало странные черты,
И пахли горько и целебно
Им оброненные цветы.
Его плодов румяный сахар
Я собирал между ветвей.
Оно смеялось – добрый знахарь
Той детской радости моей.
И всё затем, чтоб днем печальным
Смотреть немея, не дыша,
Как в легком выдохе прощальном
Возносится его душа.
И – всё охвачено верченьем,
Круженьем, и в глазах темно.
Как будто в небе предвечернем,
В саду моём красным-красно.
Сиротства огненный оттенок
Ложится на лицо и грудь,
Обозначается на стенах
В кирпич окрашенная грусть.
Я сам, как дерево седое,
Внутри оранжевой каймы,
Над пламенем и над водою
Стою в предчувствии зимы.
Мери
მერი
Венчалась Мери в ночь дождей,
И в ночь дождей я проклял Мери.
Не мог я отворить дверей,
Восставших между мной и ей,
И я поцеловал те двери.
Я знал – там упадают ниц,
Колечком палец награждают.
Послушай! Так кольцуют птиц!
Рабынь так рабством утруждают!
Но я забыл твое лицо!
Твой профиль нежный, твой дикарский,
Должно быть, тёмен, как крыльцо
Ненастною порой декабрьской?
И ты, должно быть, на виду
Толпы заботливой и праздной
Проносишь белую фату,
Как будто траур безобразный?
Не хорони меня! Я жив!
Я счастлив! Я любим судьбою!
Как запах приторен, как лжив
Всех роз твоих… Но Бог с тобою.
Не ведал я, что говорю, –
Уже рукою обрученной
И головою обреченной
Она склонилась к алтарю.
И не было на них суда –
На две руки, летящих мимо…
О, как я молод был тогда.
Как стар теперь.
Я шел средь дыма,
Вкруг дома твоего плутал,
Во всякой сомневался вере.
Сто лет прошло. И, как платан,
Стою теперь.
Кто знает, Мери,
Зачем мне показалось вдруг,
Что нищий я? И в эту осень
Я обезумел – перстни с рук
Я поснимал и кинул оземь?
Зачем „Могильщика“ я пел?
Зачем средь луж огромных плавал?
И холод бедственный терпел,
И „Я и ночь“ читал и плакал?
А дождик лил всю ночь и лил
Всё утро, и во мгле опасной
Всё плакал я, как старый Лир,
Как бедный Лир, как Лир прекрасный.
Снег
თოვლი
Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать,
Лишь бы помнить, как подле моста,
Снег по-женски закидывал локоть,
И была его кожа чиста.
Уважать драгоценную важность
Снега, павшего в руки твои,
И нести в себе зимнюю влажность
И такое терпенье любви.
Да уж поздно. О милая! Стыну
И старею.
О, взлёт наших лиц –
В снегопаданье, в бархат, в пустыню,
Как в уют старомодных кулис.
Было ль это? Как чисто, как крупно
Снег летит… И наверно, как встарь,
С январем побрататься нетрудно.
Но минуй меня, брат мой, январь.
Пролетание и прохожденье –
Твой урок я усвоил, зима.
Уводящее в вечность движенье
Омывает нас, сводит с ума.
Дорогая, с каким снегопадом
Я тебя отпустил в белизну
В синем, синеньком, синеватом
Том пальтишке – одну, о, одну?
Твоего я не выследил следа
И не выгадал выгоды нам –
Я следил расстилание снега,
Его склонность к лиловым тонам.
Как подумаю – радуг неровность,
Гром небесный, и звезды, и дым –
О какая нависла огромность
Над печальным сердечком твоим.
Но с тех пор, властью всех твоих качеств
Снег целует и губит меня.
О, запинок, улыбок, чудачеств
Снегопад среди белого дня!
Ты меня не утешишь свободой,
И в великом терпенье любви
Всею белой и синей природой
Ты ложишься на плечи мои.
Как снежит… И стою я под снегом
На мосту, между двух фонарей,
Как под плачем твоим, как под смехом,
Как под вечной заботой твоей.
Всё играешь, метелишь, хлопочешь.
Сжалься же наконец надо мной –
Как-нибудь, как угодно, как хочешь,
Только дай разминуться с зимой.
Тебе тринадцать лет
ცამეტი წლის ხარ
Тебе тринадцать лет. О старость этих
Двух рук моих! О добрый мир земной,
Где детские уста всех арифметик
Тринадцать раз смеются надо мной!
Я путаюсь в тринадцати решеньях –
Как весело! Как голова седа!
Тринадцать пуль отлей мне, оружейник,
И столько ж раз я погублю себя.
О девочка, ребенок с детским жестом,
Привставшая над голубым мячом,
Как смело ты владеешь вечно женским
И мудрым от рождения плечом.
Я возведен – о, точность построенья! –
Причудой несчастливого числа
В тринадцатую степень повторенья.
О как, шутник, твоя слеза чиста!
Скорее – знамёна!
დროშები ჩქარა!
Светает! И огненный шар
раскаленный встает из-за моря…
Скорее – знамёна!
Возжаждала воли душа
и, раннею ранью, отвесной тропою,
раненой ланью спеша,
летит к водопою…
Терпеть ей осталось немного.
Скорее – знамёна!
Слава тебе, муку принявший
и павший в сражении витязь!
Клич твой над нами витает:
– Идите за мною, за мною!
Светает!
Сомкнитесь, сомкнитесь, сомкнитесь!
Знамёна, знамёна…
Скорее – знамёна!
Орлы уснули
არწივებს ჩასძინებოდათ
Вот сказки первые слова:
Орлы уснули, как орлята, –
И у орлов в часы заката
Ко сну клонится голова.
Орлы, прошу вас, не теперь,
Нет, не теперь смежайте очи!
Но спите – и огонь средь ночи
Походкой женской входит в дверь.
В дверь ваших гор и облаков
Кулак оранжевый стучится,
И знает, что беда случится,
Семейство прозорливых сов.
Но спите вы, как детвора,
Там, в ваших сумерках неверных,
И трубы ваших снов военных
Молчат, не говорят: „Пора!“
О пламя, не обидь орла!
Спасутся маленькие птахи,
Меж тем как обгорят на плахе
Два величавые крыла.
Но поздно! Перья их на треть
Ожог губительный отметил.
Не дай мне Бог, как птицам этим,
Проснуться, чтобы умереть.
С веселой алчностью орды
Плясал пожар, и птиц оравы
Взлетали, и у вод Арагвы
Поникли головой орлы.
„Я видел ворона. Дрожа
От низости, терзал он тело,
Что брезговать землей умело
И умерло“, – сказал Важа.
Поэзия – прежде всего!
პოეზია - უპირველეს ყოვლისა!
О друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,
Прежде времени, прежде меня самого,
Прежде первой любви, прежде первой травы,
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег,
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Свети-Цховели и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего,
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь, и Смерть, и Поэзия – прежде всего.
Натэла из Цинандали
* * * წინანდალელი ნათელა...
Я птицей был, мне разрешалось,
Как в небо, ринуться в силок.
Я ринулся – и всё смешалось:
Натэла, Цинандали, жадность
К тебе, о виноградный сок.
Зачем я вырвался, Натэла?
Зачем освободил крыла?
Когда я вышел, ночь светлела,
Была уже светлым-светла.
Уже рассветный ветер дунул,
И птиц возникли голоса,
И я о Тинатин подумал
И к небу обратил глаза.
А в небе было звезд так мало,
Так нежно было и светло,
Там всё качалось, уплывало
И повториться не могло…
Он и она
ქალავ!
Мир состоит из гор,
Из неба и лесов,
Мир – это только спор
Двух детских голосов.
Земля в нём и вода,
Вопрос в нём и ответ:
На всякое „о, да!“
Доносится „о, нет!“.
Среди зеленых трав,
Где шествуют стада,
Как этот мальчик прав,
Что говорит: „о, да!“.
Как девочка права,
Что говорит: „о, нет!“,
И правы все слова,
И полночь, и рассвет.
Так в лепете детей
Враждуют „нет“ и „да“,
Как и в душе моей,
Как и во всём всегда.
Платаны Шиндиси
შინდისის ჭადრებს
Как порядок метафоры прост –
Перекличка предмета с предметом.
Где один задает свой вопрос,
Там другой не замедлит с ответом.
Хитроумный сравнитель, мастак,
Без труда разрешал я задачу.
Все я сравнивал эдак и так
Что ж теперь о Шиндиси я плачу?
С чем платаны Шиндиси сравню?
С чем сравню той поры несравненность?
Ее утро, ведущее к дню,
Ее детских молитв откровенность?
С чем тебя я сравню, моя мать?
Что ж не брошусь я к скважинам, щёлкам,
К окнам, чтобы на миг увидать,
Как идешь, как белеешь ты шелком?
О платаны в Шиндиси моём!
Я не понял закона простого –
Да, напомнит одно о другом,
Но одно не заменит другого
Так о детстве всерьез и шутя
Я заплакал, отверженный странник.
Уж не я, а иное дитя –
Его новый и милый избранник.
Нет замены вокруг ничему:
Ни пичужке, порхающей в выси,
Ни цветку, ни лицу моему,
Ни платанам в далеком Шиндиси.
Из рассказанного луной...
მთვარის ნაამბობიდან
К реке подходит маленький олень
И лакомство воды лакает.
Но что ж луна так медлит, так лукавит,
И двинуться ей боязно и лень?
Ужель и для нее, как для меня,
Дождаться дня и на свету погибнуть –
Все ж веселей, чем, не дождавшись дня,
Вас, небеса грузинские, покинуть?
Пока закат и сумерки длинны,
Я ждал ее – после дневной разлуки,
И свет луны, как будто звук луны,
Я принимал в протянутые руки.
Я знал наперечет ее слова,
И вот они:
– Полночною порою,
В печали – зла и в нежности – слаба,
О Грузия, я становлюсь тобою.
И мне, сиявшей меж твоих ветвей,
Твоих небес отведавшей однажды,
О Грузия, без свежести твоей
Как дальше быть, как не устать от жажды?
Нет, никогда границы стран иных
Не голубели так, не розовели.
Никто еще из сыновей земных
Не плакал так, как плакал Руставели.
Еще дитя – он жил в моих ночах,
Но был мне брат, не как другие братья,
И уж смыкались на его плечах
Прекрасного несчастия объятья.
Нет, никогда границы стран иных
Я думала, – и, как сосуд, как ваза
С одним цветком средь граней ледяных,
Сияли подо мной снега Кавказа.
Здесь Амирани бедствие терпел,
И здесь освобожден был Амирани,
И женский голос сетовал и пел,
И царственные старцы умирали.
…Так и внимал я лепету луны,
И был восход исходом нашей встречи
И вот я объяснил вам эти речи,
Пока закат и сумерки длинны.
* * *Всё желтое становится желтей…
* * * ჩოხათ საქილეში მუხებს...
Всё желтое становится желтей,
И радуга семь раз желта над нами,
И россыпь драгоценных желудей
Все копит дуб и нежит меж корнями.
Всё – в паутине, весело смотреть,
Как бьется в ней природа пред зимою.
Счастлив рыбак, который эту сеть
Наполнил золотою чешуёю.
Пока в дубах стозвонный звон стоит
И шум летит над буркою Арсена,
Прикосновеньем осень осенит
Всё то, что было неприкосновенно.